Он шёл вдоль линии прибоя, выискивая среди выброшенных на берег пластиковых бутылей, вороха тростника, стволов пальм, вывороченных с корнем кустов цветущего дрока, брошенных с прошлого сезона сломанных шезлонгов и остовов пляжных зонтов – маленькие оранжевые мячики.

Весь бесконечный пляж от Нижней Никотеры до еле видного в дымке порта Джойя-Тауро был усыпан мандаринами.

Сотни тысяч плодов: крупных, мелких, пупырчатых, гладких, сочных, повядших, целых или обглоданных и полусгнивших – источали на солнце густой щекочущий ноздри аромат жаркой цедры, как кулич, который пекла его бабка, Анна Сергеевна, к Пасхе.

Заворачивала в хрусткий крафт, и потом освещённый в церкви на Новослободской кулич стоял фасонистым битюгом на столе в гостиной, истыканный свечками, в карамельных подтёках от воска, и нагло пах счастьем.

«Обычное дело – середина февраля: время штормов и урожая цитрусовых», – он шмыгнул носом, отгоняя щекотный запах горячего воска.

Похоже, кроме него эти мандарины никого и не интересовали. Даже смешно переваливающиеся на своих розовых палочках чайки и тяжело клюющие носом бакланы предпочитали оранжевым красавцам выброшенную на берег подстухшую рыбу или медуз.

Он сел, вывалил на песок содержимое очередных сумок и теперь смотрел в море, туда, где обычно видна Сицилия. Сицилии было не видно: туман, и вообще штормило.

Очистил один плод, лизнул, надкусил и выбросил. Вкус сладко-солёный, – он сплюнул, – как от «шипучки» – из детства.

Тогда её продавали усатые мужчины в московских табачных киосках, в пакетиках, вместе с роскошными подарочными пачками папирос Беломорканал, гаванских сигар в дорогой упаковке и пакетов сушёных бананов.

Шипучку надо было высыпать в стакан с водой, тогда получался почти взаправдашний лимонад.

А если высунуть язык и насыпать на кончик белый порошок, тот начинал пениться и шипеть, как карбид в луже, и так же подванивать сероводородом, как тухлыми яйцами – вкус абсолютно глупого детского счастья.

«…Как-то всё это по-быстрому пролетело… – он откинулся на песок и закинул руки за голову, – …вся эта его чумная жизнь…» – Размахнулся и с силой кинул мандарин в воду.

«Вверх-вниз, вверх-вниз… – мысленно повторял он, наблюдая, как оранжевый мячик прыгает поплавком в волнах. – Растаяла, как «шипучка» на языке…» – отчего-то ни горечи, ни сожаления он не испытывал. Может быть печаль.

Потом встал и продолжил выкладывать плоды в одном ему известном порядке.

Опорожнив сумку, он, как заведённый, шёл за следующими мандаринами, исподволь прислушиваясь к чему-то странному-полузабытому, смешно покалывающему язык…

Это «чувство абсолютного счастья» в детстве пахло ещё хвоей и волшебством.

Тогда ёлка, купленная загодя, долго висела за единственным окном их маленькой комнатки-пенала – длинным зелёным коконом, – обмотанная бельевой верёвкой, а мандарины вызревали в газетном кульке на шкафу.

Мандарины мать получала на работе в новогодних наборах вместе с зелёными бананами – терпкими, вяжущими язык и на вкус напоминавшими картофель, – палкой Краковской колбасы, банкой прибалтийских шпрот и кучей ненужной всячины.

Но набор есть набор: не нравится – не бери.

Дни тогда становились длинными, как жвачка, которую они выменивали у иностранцев на ВДНХ за октябрятские значки и пионерские галстуки, купленные на деньги, выуженные в бетонном бассейне с водой, под ракетой Восток, – палками с примотанным куском пластилина. Жвачку жевали потом всей шальной компанией, по очереди, пока не исчезал чужой иностранный вкус.

Но и тогда можно было, зажав кончик зубами, оттягивать хвостик и, сидя на скамейке Садового бульвара, вопить: «…В Кейптаунском порту, с какао на борту «Жаннетта» поправляла такелаж…» – как мартовские коты хором. Хотя и на Садовом было классно.

Время шло, мандарины на шкафу зрели и постепенно из зелёных превращались в пахучие оранжевые ноздреватые плоды, а бананы в жёлтые и ароматные луны – чудо приближалось!

И когда он прибегал с продлёнки, то первым делом бросал рюкзак на разлапистый продавленный дерматиновый диван со слониками на высокой спинке, лез на подоконник и, высунувшись в форточку, гладил колючий бок ёлки и что есть сил нюхал её. Потом лез на шкаф: осторожно разворачивал газету, закрывал глаза и тыркался носом в мандаринный пупырчатый бок…. – так оно и пахло это абсолютное глупое детское счастье…

И потом, прежде чем в жизнь его входило что-то важное и счастливое, он, принюхиваясь собакой, чуял этот хвойно-мандариновый запах… а дурное, как ни тянул носом – словно сыростью из подвала…

Ещё снился сон:

Он сидит на залитой солнцем опушке густого леса. Под огромным деревом.
Всё дерево, как Новогодние ёлки игрушками, увешано мандаринами.
На вершине дерева сидит большая оранжевая птица.
Вернее, он не видит её, но она есть, как ощущение счастья.
Он зовёт птицу.
Птица слетает и садится рядом.
Птица нестерпимо сверкает как солнце.
Он зажмуривается, на ощупь вскарабкивается на спину и, вцепившись, зарывается лицом в мягкие, пахнущие апельсинами перья.
Птица встаёт, делает несколько шагов и взмывает в жаркое оранжевое солнце…

Тогда он просыпался, весь шальной от счастья, и потом всё утро и даже целый день – и воздух, и всё вокруг отчаянно пахло оранжевым счастьем, как пальцы, если подержать в руках пупырчатый мандарин.

Потом сон снился всё реже, а теперь не снится и вовсе. А от мандаринов у него стала высыпать сыпь на шее и чесаться ладони.

– Аллергия, голубчик. А что вы хотите – обычная реакция на цитрусовые, – дерматолог Вера Аркадиевна оправила халатик на немного полных, но ещё аппетитных коленях. – Чужие нам фрукты, голубчик. Ешьте родное, вон Антоновка: и душисто, и патриотично, и пятен на шее не будет… понятно я говорю… – и прописала таблетки.

Таблетки помогли. Только теперь и воздух и всё вокруг, как не принюхивайся, пахло, как и должно пахнуть в жизни: пылью, камнем, человеческой кожей, натужной жизнью, пошлостью и бензином: «Без этой, блин, оранжевой дури… – он цыкнул на песок оранжевой едкой, сладко-солёной слюной. – Нахрен…»

К концу сиесты его работа была закончена.

Он высыпал последнюю порцию мандаринов и сел рядом на песок.

Большой синей, разлёгшейся в полморя рыбой, медленно проступала из тумана Сицилия.

Задул вечерний бриз.

Он встал и оглядел свою работу.

С его ракурса постороннему глазу было бы не угадать в этих разбросанных по песку плодах очертание огромной, раскинувшей крылья птицы: «Похожа… – он разделся догола, аккуратно сложил вещи, сверху документы в заранее приготовленном целлофановом пакете, раскинул руки: – Опля!» – и прыгнул лицом в тёплые душистые плоды.

Некоторое время птица с лежащим на ней человеком была неподвижна.

Потом птица всполошилась, словно окликнули: взъерошила перья, и человек исчез.

Потом птица резко, как делают птицы, вскочила на длинные смешные лапки-палочки и стояла какое-то время, покачиваясь из стороны в сторону.

Потом птица сделала несколько шагов в сторону моря, взмахнула крыльями, взмыла и скрылась, немного правее Сицилии, в пурпурный диск солнца…

Хотя со стороны могло показаться, что налетевшим порывом ветра подбросило разбросанные по пляжу мандарины и другую ерунду, покрутило в воздухе… и просыпало оранжевым дождём в сверкающее море.

На пляже осталось пятно, как обычно от лодки, если та долго пролежала на одном месте и туда набились старые газеты, птичий помёт, всякий мусор и два-три ошалело таращащихся краба. Всё.

Александр Блинов. Италия, Калабрия, Нижняя Никотера, март 2014 года.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>